Провожала Аню в прошлую среду.

Идём, значит, мы с ней, болтаем, дороги переходим. Она волочёт чемодан, белый, набитый всяким добром, по выпуклому гладкому пузу которого бегут путаные линии, складываясь - а может, и нет, - в силуэт человека. Я шуршу плащом, что-то отвечаю ей, про себя возмущаюсь тому, как колюче ветер задувает в уши.

Солнце светит ярко и нахально, как и год назад, в дни наших с ней отъездов.
Оно будто говорит: "Ну, давайте же, дерзайте и ничего не бойтесь! Я вам тут изо всех сил намекаю, что всё будет хорошо."

Это последний день две тысячи восемнадцатого года, в который я иду рядом с Аней и вижу своими глазами, как её волосы лениво и густо переливаются медью, сбегая по её плечам.
Верить в то, что всё будет хорошо, очень хочется. Но ведь Аня уезжает, и ещё долго-долго я не смогу её обнять. И Лида не сможет. И тётя Мариам.

Солнце светит, Аня что-то говорит мне, я что-то бормочу в ответ и смотрю, смотрю и запоминаю. Нужно сохранить в памяти как можно больше: длинные ресницы, тени под глазами, острые скулы, хрупкие косточки запястий, куртку, до предела затянутую на талии, тонкую кожу на шее, голос, волосы, растрёпанные ветром...

Смотри, мир, это моя подруга, она знает мой самый страшный секрет, я люблю её до Луны и обратно, и она будет очень счастлива.

Дружба - странная штука. Подумайте сами: мы дружим два года, один из которых я провела в другой стране, но самое главному, самому трудному я уже успела научиться: понять, пережить и принять мысль, что мы, вероятно, будем жить далеко друг от друга, заниматься совсем разными вещами и даже переписываться не каждый день. Пережить, принять и порадоваться. Раньше я очень сильно ревновала своих близких, страдая от того, что им может быть хорошо где-то там, без меня. А тут как-то совсем незаметно открылось: я могу просто радоваться и желать, чтобы у человека всё сложилось, и при этом спокойно признавать: да, я буду тосковать. Да, Аня не сможет в ближайшее время вдруг отодвинуть бумаги и обнять меня, не сможет держать меня за руки, когда мне тяжело, не будет есть блюда, приготовленные мной, но зато она сможет приблизиться к своей мечте и открыть для себя больше нового.
Год назад она поддержала меня. Месяц назад она выслушала меня.
Самое меньшее, что я сейчас могу сделать - это радоваться за неё и беречь Лиду.

Дружба - странная штука. Как всё это успело случиться за два года? Как хорошо, что это случилось!

Когда нам будет за восемьдесят, мы будем пить гранатовое вино под горой и подолгу разговаривать. И никто уже не будет помнить, что мы не выросли вместе.
Особенно я - потому, что я уж точно выросла рядом с ней.

"Берегите себя, ты и Лида", - говорит Аня, шагая по усыпанному сухими листьями бульвару. "Не грызи себя", - напоминает она, сворачивая туда, где её ждёт машина. "Ешь!" - покупает мне булочку. Я киваю, твёрдо решая делать так, как она говорит. "Ты тоже" , - отвечаю, надеясь, что в Армении у неё не будет тяжёлых, пресных, будто надоевшая жвачка, дней, когда встать с дивана - уже победа.

Прощаемся мы неловко: поспешно обнимаемся, Аня прыгает в машину - позади них нетерпеливо урчит подметающий дорогу камаз.

Я еду в универ, безбожно опаздывая, смаргивая слёзы, раздираемая счастьем, нежностью и тоской.

Мир такой прекрасный и разный, что вовсе не хочется задаваться вопросом: отчего же всё самое важное и волшебное в нашей жизни всегда про любовь? Вот так вот сложилось.
Пусть так и останется. Пусть у всех нас всё будет хорошо.

А мы с Аней увидимся всего через год.